Горе от ума и любовь до гроба.
Моего нового спивающегося друга звали Артур. У него были очень красивые мутные желто-зеленые глаза, он был очень худ и бледен.
Когда мы подошли к скамейке, он снял с себя куртку и постелил, чтобы я села. Я спросила, почему он не курит, он сказал, что не может курить при мне. Я рассмеялась, ответила, что сама курю и протянула ему зажигалку, подумав: "Боже мой! Не могу курить при вас! Такое говорить? И кому, мне?" Но он так и не закурил.
Он оказался пятидесятилетним мужчиной, который в юности серьезно занимался плаванием, закончил нашу ленинградскую тогда еще карабелку и всю жизнь проработал на здешнем судостроительном заводе. Я вглядывалась в его лицо и думала, что он, наверное, был когда-то очень красивым. От него пахло разбавленным спиртом, и на носу была ссадина.
-Мы с вами, Машенька, уже сорок минут просидели, - сказал он наконец -Поверьте, для меня эти сорок минут были огромным счастьем.
Я улыбнулась и обняла его. Он подарил мне на память коробку индийского чая.
Когда мы подошли к скамейке, он снял с себя куртку и постелил, чтобы я села. Я спросила, почему он не курит, он сказал, что не может курить при мне. Я рассмеялась, ответила, что сама курю и протянула ему зажигалку, подумав: "Боже мой! Не могу курить при вас! Такое говорить? И кому, мне?" Но он так и не закурил.
Он оказался пятидесятилетним мужчиной, который в юности серьезно занимался плаванием, закончил нашу ленинградскую тогда еще карабелку и всю жизнь проработал на здешнем судостроительном заводе. Я вглядывалась в его лицо и думала, что он, наверное, был когда-то очень красивым. От него пахло разбавленным спиртом, и на носу была ссадина.
-Мы с вами, Машенька, уже сорок минут просидели, - сказал он наконец -Поверьте, для меня эти сорок минут были огромным счастьем.
Я улыбнулась и обняла его. Он подарил мне на память коробку индийского чая.